Русский легион чести

Почему «Чести»?

Официально, эта маленькое русское воинское формирование на французском фронте именовалось «Русский легион».

Но в историю оно вошло под названием «Русский Легион Чести».

А когда именно появилось такое название? Попробуем разобраться…

После выхода в 2003 году фильма Сергея Зайцева «Погибли за Францию», укоренилось мнение, что это французская пресса стала так называть Русский легион, после тяжелейших боёв под Амьеном в апреле 1918 года, где его бойцы проявили подлинные чудеса героизма и доблести.

Красивая версия! И прозвучала в фильме она из уст замечательного военного историка и русского офицера – Владимира Викторовича Лобыцина.

Но архивные документы утверждают, что слово «Честь» появилось в названии уже в момент формирования легиона.

Вот один из документов легиона, за февраль 1918 года:

Так почему «Чести»? О какой именно Чести речь? Какой смысл вкладывали в это слово русские офицеры Особых бригад, формировавшие своё маленькое по численности подразделение вдали от Родины?

За ответами обратимся к современнику участников тех далеких событий, журналисту и писателю — Евгению Викторовичу Рышкову, более известному под псевдонимом Евгений Тарусский.
Свою повесть о русский Особых бригадах, сражавшихся во Франции и на Балканах, он так и назвал – «Легион чести».

Оказавшись в эмиграции, Тарусский познакомился со многими бывшими офицерами «РЭК» и Русского легиона. Их воспоминания, наряду с большим количеством изученных автором архивных документов, и стали материалом для повести.

Евгений Тарусский «Легион чести»
ГЛАВА 35. Офицеры

«Если была великая и сложная драма простого русского солдата, захваченного революцией вдали от родины в чужих траншеях на Западном фронте, то неизмеримо более страшную драму пришлось пережить русскому офицеру.

Особые бригады переживали все то же, что выпало на долю пережить всей великой русской армии, всему ее офицерскому корпусу.

Трагедия русского офицерского корпуса, начавшаяся вместе с Февральской революцией и достигшая своей крайней напряженности после октября, — трагедия небывалая в истории всех армий, когда-либо существовавших. Позднее германскому офицерству пришлось пережить нечто подобное, но в гораздо более смягченной форме и кратковременно.

Воспитанный в бесконечной и жертвенной преданности Вере, Царю и Отечеству, в священном почитании родных знамен, на которых были начертаны названия самых славных русских побед, начиная от Полтавы, офицер вдруг увидел, что все, что было ему дороже жизни, чему он служил, для защиты чего он провел четыре года в окопах, у него отняли, знамена бесславно свернули, понятия долга и чести осмеяли, и его самого стали злобно травить, как «золотопогонника», «контрреволюционера», «прислужника капитализма и империализма», преследовать, мучить и убивать.

Русский офицер знал и любил русского солдата. Он относился к нему как отец, как старший брат. Война, общие лишения и страдания особенно сблизили офицеров и солдат. Истории полков во время Великой войны сохранили множество примеров их взаимной выручки и поддержки, их взаимного самопожертвования, многих подвигов солдат, рисковавших добровольно жизнью, чтобы вынести из боя своего убитого офицера. И даже после революции, когда солдат всячески натравливали на офицеров, сколь многих из них спасли от гибели и мучительной смерти их преданные солдаты.

С революцией офицер терял не только свои эполеты, эмблему чести и долга, свои боевые ордена, за которые он пролил столько крови и явил столько героизма, — он терял и своего младшего брата — солдата, его любовь, его преданность, его уважение.

Но там, в России, офицеры были хотя и в объятом пламенем доме, но все же у себя, среди русских людей, вместе с ними так или иначе переживавших то же горе, тот же позор и то же унижение. Там или друг друга ненавидели и преследовали, или же сочувствовали и жалели. Там никто не мог офицера презирать, никто не ставил ему в вину преступлений его обезумевших и ослепленных светом революционных пожаров солдат.

Там, наконец, испив до дна чашу горечи, унижений и позора, офицерство в лучшей части своей вновь развернуло национальный трехцветный флаг и начало борьбу с врагами России. В добровольческой армии оно вновь надело погоны, но не для того, чтобы командовать и повелевать, а для того, чтобы заместить отступившихся солдат и умирать с солдатской винтовкой в руках и кровью своей смыть позор революционного бессилия с полотнищ боевых знамен старой русской армии. Там у каждого право быть офицером старой Императорской армии, стать солдатом, штыком армии добровольческой. Право не потонуть в революционном большевистском хаосе, а стать в ряды молодых добровольческих полков, отважно и бесстрашно бросивших вызов коммунизму.

Этой последней и смертельной борьбе русский офицер отдал в рядах добровольческих армий в России все свои последние силы, весь свой последний порыв. Для него было только два исхода: победа или смерть…

Победа была почти недосягаема, коммунистические армии повсюду давили на добровольцев огромными массами, неиссякаемым резервуаром людских пополнений, насильно мобилизованных красных солдат. И все же добровольцы в течение нескольких лет одерживали блистательные победы.

Из прежнего императорского офицера гражданская война выковала поистине стального солдата. И батальоны таких офицерских штыков побеждали и гнали перед собой красные дивизии и корпуса.

В летописи добровольческой армии на юге России сохранилось яркое описание одной из таких офицерских частей — батальона Астраханской казачьей дивизии для штурма Царицына, который, как известно, особенно упорно оборонялся красными. По этому описанию можно создать себе ясное представление о том, что представляли собой сплоченные офицерские части, в которых офицеры, без различия своих бывших чинов и должностей, заместили солдат.

…Весь батальон состоял из одних офицеров, из числа тех, кто отбросил личную жизнь и, преодолев все преграды, явился на юг стать стеной против разбушевавшейся стихии… Что руководило ими? Жертвенный порыв, ненависть ли к вздымавшейся со дна темной силе или суровое чувство долга?

Молодые, здоровые, закаленные Великой войной и скованные чувством профессиональной чести, они противопоставляли сокрушающему валу свою непоколебимую волю, как стальной клинок накатывающейся на них глыбе.

Казачий генерал, в распоряжение которого должен был прибыть батальон, на коне, со свитой ждал его прохождения…

…Из-за угла, мутно белевшего на окраине станицы дома выдвинулась темная полоса.

Батальон шел совершенно бесшумно. Быстро увеличивался контур мерно колеблющейся массы, и от этого беззвучного нарастания казалось, что шли не люди, а надвигались таинственные бесплотные тени.

— Хорошо идут, — пробасил в усы генерал, — и в точку — ровно к восьми. А атаман напрасно торопится.

Действительно, конная группа, скрывшаяся было в ложбине, вынырнула теперь совсем близко и понеслась к строю.

— Дивизия, смир-рно, шашки вон! — густой, тяжелой волной пронеслась команда.

С шелестом выскользнули клинки и, тускло блеснув, замерли. Колонна пехоты подходила к оставленному для нее свободному месту.

Атаман подлетел прямо к батальону, круто остановил коня и звонко, как бы с задором, крикнул:

— Здорово, молодцы!..

Его голос резко прорезал тишину и оборвался в пространстве.

Ответа не последовало. Еще тише стало в степи, еще более таинственными почудились приближавшиеся тени. Только шаг батальона стал как будто свободнее и шире, да головы в рядах закинулись выше.

Озадаченный необычным молчанием, атаман дернул коня вперед и подъехал вплотную к колонне. Перед ним проходили ряды.

В недоумении смотрел он на скользившие мимо призрачные силуэты. Это был не тяжелый торжественный строй великолепных гвардейцев, не гибкий задорный шаг жизнерадостных юнкеров. Нечто необычное, никогда не виданное, было в поступи проходящей части.

Широким сильным шагом шел батальон, как монолитная упругая масса, еле касаясь земли в поступательном быстром движении. И что-то бесконечно горделивое было в высоко поднятых головах, в чеканной выправке, в легких, ритмичных движениях. Шеренга за шеренгой проходили господа офицеры; заревом пожара вспыхивали на их лицах отблески факелов, кровавыми пятнами ложились на шинели и перебегали искорками по стали штыков. И почему-то казалось, что для этих мелькавших как привидения рядов не существует преград.

Вероятно, атаман что-то понял. Решительно соскочил с коня и, швырнув папаху о землю, крикнул, но уже без прежнего задора, а каким-то другим, зазвеневшим голосом:

— Кланяюсь вам, господа офицеры!..»

«И именно в гражданской войне офицерство показало всю свою жертвенность, доказало, что служило России не ради чинов, орденов и тщеславия. От всех привилегий, от всех чинов и крестов отказались офицеры, кроме деревянного… И когда не стало солдат — офицеры добровольно заместили их в полковых рядах.

В России для последней и решительной борьбы с коммунизмом нашлись кадры верных офицеров и солдат, нашлись и вожди, поведшие их в страшные и беспрерывные бои за честь и свободу отечества. Один из них, генерал Михаил Гордеевич Дроздовский, смертельно раненый во 2-м Кубанском походе, в своем дневнике кратко и ясно выразил все чувства, руководившие российским офицерством, которое, пожертвовав всем личным, решило бороться до конца для спасения России.

Генерал Дроздовский писал:

«Только смелость и твердая воля творят большие дела. Только непреклонное решение дает успех и победу. Будем же и впредь, в грядущей борьбе, ставить себе смело высокие цели, стремиться к достижению их с железным упорством, предпочитая славную гибель позорному отказу от борьбы.

Голос малодушия страшен, как яд… Нам осталась только дерзость и решимость. Россия погибла, наступило время ига. Неизвестно, на сколько времени. Это иго горше татарского. Пока царствуют комиссары, нет и не может быть России, и только когда рухнет большевизм, мы можем начать новую жизнь, возродить свое Отечество. Это наш символ веры.

Я весь в борьбе. И пусть война без конца, но война до победы. И мне кажется, что вдали я вижу слабое мерцание солнечных лучей. А сейчас я обрекающий и обреченный…»

Ведя белую борьбу, русское офицерство сохранило завет своего погибшего Императора — завет верности союзникам по Великой войне. Даже в ущерб себе добровольцы отказывались от помощи германских войск, в то время оккупировавших часть российской территории.

Вот свидетельство истории:

«На походе мы встречали эшелоны германцев и австрийцев, тянувшиеся к югу. Под Каховкой германцы предложили нам свою помощь. Отличный германский взвод, с пулеметом на носилках, уже подошел к нам по глубокому песку. Германских пулеметчиков мы поблагодарили, но сказали, что огня открывать не надо»…

И еще когда в пасхальные дни 1918 года Дроздовский вел бой за обладание Ростовым:

«В те мгновения боя, когда мы несли тяжелые потери, к Дроздовскому прискакали немецкие кавалеристы. Это были офицеры германского уланского полка, на рассвете подошедшего к Ростову. Германцы предложили нам свою помощь. Дроздовский поблагодарил их, но помощь принять отказался».

«Мы стали отходить на армянское село Мокрый Чалтырь. На поле, у дороги, мы встретили германских улан. Все были на буланых конях, в сером, и каски в серых чехлах, у всех желтые сапоги. Ветер трепетал в уланских значках.

Уланский полк стоял в колоннах. Когда мы с нашими ранеными проходили мимо, раздались короткие команды, слегка взволновались кони, перелязгнуло, сверкнуло оружие, и германский уланский полк отдал русским добровольцам воинскую честь…»

«На Западном фронте, равно как и на Македонском, русские офицеры, само собой, не могли начать непосредственную борьбу с коммунизмом. Но они могли смыть незаслуженный позор с русского оружия, могли неприятием большевистского Брест-Литовского мира и своим участием в рядах союзников до конечной победы показать всему миру, что нет ничего общего между ними, сынами старой русской армии, и предателями Брест-Литовска.

И если даже добровольцы Дроздовского отказом от помощи германского оружия подчеркнули свою рыцарскую верность общему делу союзников, то тем более естественно было проявить эту верность и офицерству особых бригад.»

«Только небольшая часть всего офицерского корпуса особых бригад получила возможность вступить в ряды формирующегося Русского легиона.

На них легла отныне высокая честь и почетная, но трудная задача — смыть незаслуженный позор со знамен особых бригад, восстановить боевую репутацию русского оружия и окончательно уничтожить то предубеждение и даже презрение, которые породила во французском общественном мнении — в отношении русских офицеров и солдат — плохо понятая трагедия особых бригад во Франции и всей русской армии вообще.

Для того чтобы достигнуть всего этого, недостаточно было просто хорошо драться, быть боевой частью, равной всем прочим хорошим и боеспособным частям.

Русскому легиону надлежало совершить исключительные подвиги, проявить не только воинскую доблесть, но показать сверхдоблесть, выдержать сверхчеловеческое напряжение, показать исключительную воинскую жертвенность, сумасшедшую отвагу, полное бесстрашие перед смертью, непоколебимую твердость, мужество и хладнокровие в самом испепеляющем, самом губительном боевом огне…

Офицеры Русского легиона не знали тогда слов, сказанных генералом Дроздовским. Но каждый из них, без сомнения, носил их в своем сердце… Каждый из них мог повторить за Дроздовским:

— Нам осталась только дерзость и решимость…

И каждый из них, подобно ему, мог сказать про себя:

— Я обрекающий и обреченный…»

И было проявлено всё! Исключительные подвиги и сверхдоблесть, сверхчеловеческое напряжение и исключительная жертвенность, сумасшедшая отвага и полное бесстрашие перед смертью!…

И позор был смыт. И со знамен Особых бригад, и с доблести русского оружия!

Чужой позор был смыт кровью офицеров и солдат Русского Легиона Чести… Смыт навсегда!

«… Это Русские Марроканской Дивизии! Слава им!» 

А.М.