Мемуары

Владимир Рыхлинский

«МОИ ВОСПОМИНАНИЯ. Вместе со 2-м полком Экспедиционного корпуса во Франции» (часть 1)

Прапорщик Рыхлинский Владимир Александрович

Рукописные воспоминания поручика Владимира Рыхлинского, посвященные его службе во 2-м Особом пехотном полку во Франции, были обнаружены в 2009 году независимым исследователем Наумовой Е.Е., в процессе сбора материалов о Русских Особых бригадах, в архиве «Библиотеки современной международной документации» при Университете города Нантер (Nanterre).

Воспоминания написаны автором на французском языке, и уже в процессе перевода было установлено, что рукопись является первой частью воспоминаний Рыхлинского.

(В журнале «Военная быль», издававшемся в Париже, в 1964 году были опубликованы воспоминания Рыхлинского «Плен и побег», в которых автор описал события, происходившие с ним в 1919-1920 годах. Они хорошо известны и их легко можно найти в интернете.)

Надеюсь, прекрасный литературный перевод этого документа, имеющего несомненную историческую ценность, не оставит равнодушным никого из наших читателей.

(Текст дополнен фотографиями и комментариями, взятыми  из архива нашего сайта)

А.М.

Перевод с французского языка: Наумова Елена Евгеньевна

ПРЕДИСЛОВИЕ

Главы, имевшие названия «Лагерь Майи», «Марш на линию фронта», «Русские войска на линии огня», «Восточный фронт» и «Возвращение в Россию» были подготовлены к печати еще в 1921 году в Варшаве, где я оказался после побега из советского лагеря военнопленных. Там я вступил в «Военный исторический кружок», президентом которого являлся генерал, бывший преподаватель петербургской военной академии, имя которого я позабыл.

К большому сожалению, издание моих воспоминаний не состоялось, так как наш президент был вынужден в спешном порядке покинуть Польшу из-за конфликта с местными властями, которым не понравилась его политическая активность и монархические убеждения.

Эти главы, написанные в стиле фельетона и кажущиеся мне сейчас слишком «прилизанными», длительное время хранились в моем архиве.

Недавно, под влиянием моей дочери, я вновь обратился к своим воспоминаниям, дополнил их главами «Формирование полка» и «Путешествие», а также эпизодами, которые я раньше устно рассказывал моим родственникам и друзьям.

Эти воспоминания не претендуют на исторический материал, а лишь являются моими личными дневниками, красочными иллюстрациями, в которых мне хотелось бы отобразить происходившие тогда события.

Даты и названия секторов, указанные в моей работе, я взял из своего послужного списка, который заполнял с особой тщательностью лично, находясь на должности полкового адъютанта 2-го Особого полка. Этот послужной список хранился у генерал-лейтенанта Холмсена вплоть до моего прибытия в Париж в 1926 году.

Помимо послужного списка я использовал сведения, взятые из многочисленных копий документов, относящихся к периоду пребывания моего полка на французском фронте, которые мне удалось сохранить.

Бывший поручик* Русского экспедиционного корпуса во Франции

Владимир Рыхлинский

ФОРМИРОВАНИЕ. Саратов-Самара, декабрь 1915 — январь 1916

«Поручик Рыхлинский, поскольку Вы владеете французским языком, я записал Вас в качестве добровольца в подразделение, которое мы отправляем во Францию. Уверен, Вам это понравится».

Такими словами встретил меня поручик Н., командир роты, декабрьским утром 1915 года, когда я прибыл в расположение части.

Тяжелые облака, предвещавшие снегопад, затянули небо. Они усугубляли и без того гнетущий, мрачный вид низких бревенчатых строений, в которых размещался 90-й учебный батальон (обычно в каждом из них жили две с половиной сотни солдат, всего 900-1000 человек).

Бараки, предназначенные для трех маршевых батальонов, населяли солдаты – выходцы с Урала. Чукчи, мордва, татары и другие коренные жители Восточного Поволжья, неграмотные, и порой абсолютно не знавшие русского языка. Настоящие русские составляли меньшинство. Нам предстояло за неполный месяц обучить этих новобранцев, пройти с ними всю солдатскую науку. В каждой роте мы имели в распоряжении всего по 50 ружей на 900 человек. Унтер-офицеры и ефрейторы, которых было по двенадцать человек на роту, срывали глотки, выкрикивая команды. Утром я должен был объяснять теорию стрельбы. При проведении занятий меня пугало то, что выступать приходилось перед публикой, которая не понимала ни единого слова рассказчика. Тот огромный интерес, с каким эти солдаты слушали лекции, напоминал желание больной собаки понять, что ей говорит хозяин.

Часто с тоской я вспоминал мое военное училище в Киеве, где все было пропитано неким особым «военным лоском», в полном смысле этого понятия! Все подчинялось строгому ритуалу, определявшему каждый жест, каждый поступок, начиная с нашего подъема и марша по бесконечным коридорам старинной крепости эпохи Крымской войны, где повсюду стояли макеты укреплений, а стены украшали портреты военачальников. На одной из этих картин был изображен генерал Жоффр, а принадлежавшая ему знаменитая фраза: «Честь возвышает ваши сердца», — врезалась в мою память, как нравственный закон. В уютных залах училища мы слушали лекции наших преподавателей. Все они были людьми высокой культуры и имели чины «полковников Императорской Гвардии». В дурную погоду мы выполняли строевые упражнения в огромном зале приемов, сверкающий паркет которого позволял добиться идеального равнения. В училище часто бывал с визитом старый генерал, адъютант Императора, приветствовавший нас словами: «Берегите себя, дорогие дети!» После этого пожелания старик добавлял: «Потому что Его Величество нуждается в вас!»

И каким контрастом училищу предстала реальность! Этот отвратительный сборный пункт – кошмарная карикатура моего вчерашнего прошлого!

Предложение, прозвучавшее из уст поручика, озарило радостью мои дни. Работа стала весела и приятна. Я без всякого сожаления был готов покинуть свою часть, чтобы избавиться от этой гнетущей атмосферы. К тому же, я понимал, что если состоится мое новое назначение, мне в разгар зимы удастся избежать предстоящего выдвижения во главе маршевой роты на фронт, где солдат использовали в качестве пушечного мяса. В это время, в мае – сентябре 1915 года, Императорская армия переживала тяжелейший кризис. Недальновидность правительства оставила войска без оружия и боеприпасов. Артиллерия была посажена на голодный паек – три снаряда в день на орудие. Подкрепления прибывали на фронт в хорошем обмундировании, но без винтовок. Солдатам приходилось собирать оружие, оставленное ранеными.

Я рассказал о моем назначении крестной матери1, которая меня обожала. То, как она обрадовалась, как гордилась мной, укрепило мою уверенность в том, что я сделал правильный выбор, одобрив сделанное мне предложение. Мне казалась, что теперь моя жизнь будет полна приключений.

Приказ об убытии пришел 10 января 1916 года, я был назначен адъютантом полковника, командира 2-го Особого полка.

13 января я прибыл в Самару на Волге. Со мной был мой верный денщик, Георгий Иванович Бессарабов (из крестьян Донской области, Донецкого округа, Маньково-Березовской слободы, хутора Баклановского), солдат из запасных возрастом 35 лет.

Самара в то время считалась «Городом Знати». Я бы добавил, что к этой знати здесь относились зажиточные крестьяне и богатые торговцы зерном. Отличительной особенностью города было то, что главная улица и лучший отель здесь носили одинаковое название – «Дворянские».

Ранним утром я явился в просторные и комфортабельные казармы, которые располагались в здании на окраине города. Первым, кого я повстречал, был капитан Михаил Михайлович Иванов, временно исполняющий обязанности командира 2-го Особого полка. Тридцатипятилетний Иванов уже имел за плечами долгую карьеру адъютанта. Закоренелый холостяк, строивший из себя «денди»: закрученные усы, одеколон «Герлен», сапоги, начищенные до зеркального блеска. В то время именно так мне представлялся эталон офицерской элегантности. Иванов по отношению ко мне был идеально вежлив, и что мне более всего понравилось, не обращал внимания на мою абсолютную неопытность в новом деле.

Я принял под свое командование группу секретарей. Их было трое, все специалисты, печатавшие на «Ремингтонах» с ошеломительной для меня скоростью. Первому секретарю, из запасных, было лет 35-40. Я начал обращаться к нему на «вы», так как мне в 21 год казалось крайне неприличным «тыкать», как того требует внутренний регламент, человеку значительно более старшему, опытному, и к тому же отличному специалисту. Моя скромность стала причиной строгого выговора со стороны капитана Иванова. «Вы снижаете дисциплину, говоря «Вы» подчиненному», — вдруг неожиданно, и на удивление резко заявил он. Много месяцев спустя во время боев 16 сентября 1916 года в секторе «Оберив», у меня появилось бесконечное презрение к Иванову, когда в землянке, под огнем немецкой артиллерии, он, надушенный как обычно, потерял всякий контроль над собой, поливая потоком грязных оскорблений всех, находившихся в укрытии и траншеях.

Абсолютной противоположностью ему был мой капитан Миц, спокойный, абсолютно владеющий своими эмоциями. Он оставался одинаково невозмутимым, прогуливаясь по авеню Оперá в Париже или сидя в окопе под непрерывным огнем орудий 150-го калибра, когда горячий ветер взрывов поднимал тяжелое покрывало ядовитых газов.

Капитан Иванов показал мне документы, касающиеся организационной структуры специальных подразделений. Я бы сегодня многое отдал, чтобы увидеть копию этого приказа, строки которого, подчеркнутые красным карандашом собственноручно Императором или начальником Генерального штаба генералом Янушкевичем, остались в моей памяти:

«Офицеры, за исключением командира полка и троих командиров батальонов, — кадровые, добровольцы, владеющие французским языком, — 13 чел.

По прибытии во Францию это подразделение будет укомплектовано французскими унтер-офицерами, владеющими русским языком, в количестве 73 чел.».

В приказе также говорилось, что в России унтер-офицеров и солдат следует отбирать из числа добровольцев, умеющих читать и писать.

В тот полк, который формировался в Москве (1-й полк) брали только «сероглазых шатенов», во второй полк (мой) — «блондинов с голубыми глазами».

Разумеется, в приказе отмечалось, что все должны быть молоды, возрастом от 21 до 25 лет.

В каждом полку насчитывалось три с половиной тысячи человек.

Две недели я с огромным удовольствием занимался набором личного состава. Каждое утро две-три сотни тщательно отсортированных парней выстраивались для смотра на плацу. Я проходил перед строем кандидатов и задавал каждому ритуальный вопрос: «Умеешь ли ты читать и писать?». Каждый раз удавалось найти среди них 40-50 самых красивых молодцов, которых я просил выйти из строя. Остальные разворачивались и, опечаленные, уходили. Кстати, среди этих «блондинов» находился и будущий советский маршал Малиновский. Он оставался до самого конца Первой мировой войны верным присяге, был отличным сержантом-пулеметчиком, служил в рядах Русского легиона, сформированного из добровольцев – бывших солдат Русского экспедиционного корпуса.

Ефрейтор Малиновский Р.Я. в составе 2-го взвода пулеметной роты Русского Легиона Чести. (фото из архива Н.Р. Малиновской)

Каждый день к нам прибывали два-три офицера. Я отчетливо помню приезд капитанов Наседкина (Михаил Иссидорович), Клевера (Петр Николаевич) и Маслова (Вадим Павлович), к которому в будущем воспылала любовью Мата-Хари (Насчёт Маслова автор допустил ошибку. На самом деле он познакомился с ним уже во Франции, куда тот прибыл только в июле 1916 года и был зачислен не во 2-й, а в 1-й Особый пехотный полк); подполковников Готуа (Георгий Семенович) и Верстаковского (Иван Викентьевич). Затем прибыли капитаны Терехин (Леонид Николаевич), Миц (Георгий Иванович); Юрьев-Пековец (Василий Леонтьевич), очаровательный веселый украинец, всегда готовый поразвлечься; нежный Багрянцев (Александр Васильевич, на самом деле Багрянский), наш будущий начальник; поручики Сагатовский (Сергей Владимирович) и Регема (Михаил Иванович), оригинал, который на переходе от Коломбо в Джибути принес в жертву Индийскому океану свою шубу, уверенный в том, что больше никогда не замерзнет, и о которой он постоянно сожалел, дрожа в землянке у форта Помпель; капитан Жданов (Гавриил Васильевич), нечто исключительное, Георгиевский кавалер, наш старейшина. Среди последних были капитан Шульц (Фаддей Эдуардович), попросивший перевода из-за конфликта с полковником, и поручик Бибиков (Никита Илларионович), прибывший из гвардии. Наконец, мои сверстники, подпоручики Быховский (Георгий Владимирович), Тихомиров (Константин Дмитриевич) и Клере (Георгий Гаврилович), француз по происхождению, но проживавший в России, москвич по образованию. Клере впоследствии сменил меня.

Подполковник
Иванов М.М.
Штабс-капитан
Маслов В.П.
Подполковник
Готуа Г.С.
Подполковник
Верстаковский И.В.
Штабс-капитан
Юрьев-Пековец В.Л.
Поручик
Сагатовский С.В.
Капитан
Жданов Г.В.
Прапорщик
Тихомиров К.Д.
Поручик
Клере Г.Г.
Протоиерей
Николай (Окунев)

Также необходимо несколько строк посвятить памяти Пащенко (Степан Владимирович), богатому собственнику из Волыни, парижанину по образованию и вкусам, запасному офицеру сороковых годов, весьма странно относившемуся к прогрессу: он отказывался от производства в чин, предпочитая оставаться подпоручиком запаса. Пащенко питал ненависть к немцам, «нации фельдфебелей». Он погиб, как мне рассказала его милая супруга в 1921 году, сражаясь во Франции после расформирования царской армии простым легионером. (Согласно архивным документам, он пропал без вести 26.04.1918 в самом первом бою Русского Легиона Чести в районе Виллер-Бретон)

Совершенно необыкновенной была история появления в полку нашего священника, отца Николая Окунева (протоиерей Николай Васильевич Окунев).

Я безуспешно пытался составить в военном стиле приказ о зачислении в ряды полка группы солдат. Громкий веселый голос заставил меня поднять голову: «Где гнездится ваш адъютант?». Последовал робкий ответ, и немедленно в мой кабинет ворвалось нечто, заставившее меня вспомнить ужасные видения Святого Иоанна. «Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй» (Эпиграф к книге А. Н. Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву»). Это был священник. Заросли черной бороды покрывали его лицо до самых близоруких глаз, скрытых под толстыми стеклами очков. «Ты адъютант?», — спросил он, и представился: «Окунев».

«Что делаешь?»

«Составляю приказ».

«И что? Не выходит? Давай, я тебе продиктую. Я старый военный священник».

Полковник Дьяконов П.П.

И действительно, через несколько минут мой приказ был составлен в самых чистых, классических формулировках.

Священник Окунев стал главой «банды» наших милых «кутил».

Через несколько дней прибыл командир полка полковник Павел Павлович Дьяконов — молодой старший офицер возрастом 38 лет, имевший хороший уровень образования.

Теперь полк был сформирован, и мы ожидали приезда командующего войсками Казанского военного округа генерала Сандецкого.

«Это не человек, а дикий зверь», — говорили те, кто его знал.

Он появился морозным утром и, приказав построить полк в одну линию по росту, начал проверять длину шинелей. В течение двух часов два десятка портных укорачивали шинели солдат, стоявших на плацу на морозе 20-25 градусов.

Когда эта процедура закончилась, полк вновь построили напротив алтаря для участия в церемонии, которая, разумеется, проходила под открытым небом. Наш священник Окунев, чтобы быть в форме, принял большую дозу водки, и много раз терял равновесие во время ритуального окуривания алтаря. Сандецкий, конечно, обратил внимание на безуспешные усилия батюшки, пытавшегося сохранить приличный вид, соответствующий ситуации. Генерал прошептал что-то на ухо полковнику, который в ответ с удивлением повел бровями. Служба закончилась. Окунев слишком широким жестом благословил присутствующих.

Генерал Сандецкий А.Г.

После этого полк был построен в парадные коробки, чтобы пройти торжественным маршем перед генералом. Я попытался салютовать шашкой, но рука в тонкой перчатке настолько онемела от мороза, что я позорно уронил свое оружие.

«Адъютант не умеет отдавать честь!», — громко произнес генерал.

Мы утешались лишь тем, что это адское утро и визит нашего ужасного командующего округом, наконец-то, закончились.

После этого смотра нам с командиром полка пришлось приступить к выполнению еще одного пункта наших служебных обязанностей, который предусматривал нанесение визитов местным руководителям. В первую очередь мы посетили губернатора Самары, организовавшего в нашу честь торжественный ужин, на котором присутствовала его супруга, более неприметная, чем губернатор, его взрослая дочь, тоже невзрачная, и моя молодая жена, затмившая обеих дам. Ужин проходил в огромном и холодном зале стиля ампир, залитом светом. Чопорные слуги стояли позади наших кресел. Губернатор принадлежал к тому типу людей, которых позже я имел возможность часто встречать в Крыму, во время Гражданской войны. Они считали себя «солью земли» и беспокоились исключительно за собственное «теплое местечко», которое, по их мнению, было даровано им богом, и которое с помощью нас, воинов Белой армии, они рассчитывали себе возвратить. Губернатор разглагольствовал, полковник вяло поддерживал разговор, я изо всех сил, хотя и безуспешно, старался развлекать дам. Одно меня огорчало: мой полковник заливал в себя спиртное, как в бездонную бочку. Я раньше ничего не знал об этой его, если можно так сказать, сохраняя должное приличие, «слабости». Такое пристрастие моего шефа к выпивке позже навсегда рассеяло всю симпатию, с которой я первоначально к нему относился.

Однако батюшка Окунев, при всем уважении к полковнику, в области употребления горячительных напитков далеко опережал нашего командира. Количество спиртного, которое священник поглощал ежедневно, а также скандалов, которые следовали за этим, было трудно сосчитать и даже невозможно себе представить. Из-за этих пьяных дебошей батюшка навлек на себя недовольство со стороны полковника, как, впрочем, и я, но, разумеется, по иной причине.

Вот пример одного из «подвигов» отца Окунева, ставшего темой обширной официальной переписки.

Ночью, почти на рассвете, батюшка, находясь во главе возбужденной группы наших молодых офицеров, возраст которых не превышал 25 лет, напал на тележку с городским мусором. Невзирая на протесты мусорщика и очень вежливые замечания городового, компания вывалила отходы посреди центральной улицы Самары. Вся шайка взобралась на тележку, и, играя на помойном ведре, под импровизированный колокольный звон разъезжала по спящим улицам города. Разумеется, весельчаков сопровождало некоторое количество непременных «почитательниц», милых и весьма симпатичных. Вежливый городовой, пытавшийся их успокоить, подвергся унижениям со стороны священника и офицеров. Все закончилось хорошо, без каких-либо происшествий и без малейших пятен. В июне 1916-го в лагерь Майи во Франции, где мы находились, пришел внушительных размеров пакет. В нем содержалась вся официальная переписка, касающаяся этого инцидента. Капитан Клере, находившийся в числе обвиняемых, попросил меня спрятать подальше это емкое послание, что и было сделано.

Еще одна история.

Самара по количеству «чернозема» — один из крупнейших сельскохозяйственных центров страны. Как-то раз местный богатый хлеботорговец (такие люди здесь имеют титул «Его почтение») присоединился в дорогом ресторане к группе наших кутил. Шампанское, приобретенное на его деньги, лилось рекой. В два часа ночи метрдотель весьма уважительно сообщил клиентам, что ресторан закрывается. «Отлично» — сказал «Его почтение», — «Но я ни в коем случае не выйду в эти двери, так как через них недавно прошел мой конкурент. Так что если ты хочешь, чтобы я покинул ресторан, зови каменщика. Я хочу, чтобы был еще один выход, лично для меня». Метрдотель поклонился, а через полчаса пришел заспанный каменщик и принялся за дело. Выход, достаточный для брюха «Его почтения», был быстро сооружен, и толстосум со своими друзьями ушел через него, оплатив все расходы. На следующий день проход бесследно исчез. Я так и не смог узнать, в какую сумму обошелся каприз «Его почтения».

ПУТЕШЕСТВИЕ. Отправка Самара, 2 февраля 1916

На вокзале, на втором пути нас ожидал длинный ряд теплушек. Эти грузовые вагоны, вмещавшие 40 человек или 8 лошадей, были приспособлены для перевозки войск и оборудованы чугунными печками. Надо признаться, вагоны были отлично обустроены для долгого зимнего путешествия. Старый «пульман» второго класса, предназначенный для офицеров, был разделен по длине на две половины. Здесь нам предстояло жить 22 или 23 дня, так как нас ожидала дальняя дорога от берегов Волги до самого порта Дайрен (бывший российский город Дальний, отданный японцам после войны 1904-1905 года). На закате посадка двух наших батальонов завершилась, и поезд тут же тронулся на восток.

Утром мы достигли склонов Урала. Я, как прикованный, стоял у окна, любуясь диким горным пейзажем, который сильно отличался от приветливых полей Украины, моей родной земли. Я чувствовал себя попавшим на другую планету, враждебную людям. На редких станциях наш поезд каждый раз осаждали толпы юных барышень. Они продавали уральские самоцветы, аметисты, изумруды, упакованные в маленькие коробочки. Камни были не лучшего качества, но и продавались недорого, много ниже, чем эти же ювелирные товары из России стоили в Европе!

Уральские горы. Снимок сделан Э. Шульцем (фото из коллекции В. Середы)

Миновала еще одна ночь, и наш поезд уже катился по Сибири. Бесконечные равнины, пустынные, заметенные снегом! Ничего, кроме бескрайних снегов. Редкие станции: пара-тройка служащих, иногда на перроне стояли один – два человека, встречающие пассажиров.

Наш поезд останавливался на запасном пути, порой единственном, после чего наступало самое важное — раздача еды, обязательно горячей и очень густой.

Песни, смех, звуки оживленного общения постоянно доносились из солдатских вагонов. Никто не жаловался. Печки в теплушках изрыгали клубы густого дыма, топили так жарко, что, несмотря на сибирские морозы, двери держали открытыми.

Жизнь кипела и в нашем древнем «пульмане». Распорядок дня вошел в определенные рамки. Утро начиналось с подготовки короткого приказа по эшелону, в котором отдавались распоряжения по вопросам повседневной деятельности. Затем следовал завтрак, завершающийся коротким телеграфным сообщением из Главного штаба.

Наконец, мы попали в тайгу. Бесконечный лес! На протяжении долгих часов нас окружал только лес. Никаких признаков человеческой жизни! Лишь бревенчатые срубы станционных построек, казавшихся необитаемыми.

Сибирские просторы оставили в памяти самые удручающие воспоминания. У одного местечка наш поезд простоял несколько часов. Чтобы убить время, мы отправились прогуляться. Длинные улицы, пустынные, совершенно безлюдные; ряды низких подслеповатых домов, без окон в привычном понимании. Ни деревьев, ни садов. Снег по колено. Ни одного человеческого силуэта в белом однообразии. Редкий дымок, поднимавшийся из трубы, говорил о наличии человеческой жизни, скрывающейся в этих тоскливых жилищах. И название у этого поселения, бесконечно угрюмого, ему соответствовало – Каинск.

Поздно вечером мы прибыли в Иркутск.

Наша стоянка должна была продлиться двое суток. Полковник приказал мне отправляться в штаб округа и разыскать там Уголовное уложение о воинских преступлениях. Не ожидая каких-либо проблем, я покинул наш как обычно жарко натопленный «пульман», надев простую шинель, повседневные перчатки и цигейковую шапку. Я прыгнул в сани и велел кучеру ехать в округ. Через минуту я почувствовал, что у меня сильно заболел нос. Я попытался согреть его рукой, но она тут же превратилась в ледышку. Тут кучер повернул ко мне свое бородатое лицо и сказал: «Ваше благородие, прикройтесь полостью. У Вас уж нос побелел». Отбросив все условности моего положения, я покорно забрался под медвежью полость, лежавшую в санях. Я вспомнил рассказы путешественников об отмороженных носах, безвозвратно утерянных за несколько минут. В тот день температура упала до 53 градусов мороза! Было от чего испугаться!

Выполнив задание, я отправился в ресторан, где должен был встретиться с полковником. Ресторан находился в большом приземистом бревенчатом строении. Внутри было натоплено до 28 градусов жары. Посетители в рубашках играли в бильярд. Впервые в жизни я столкнулся с правилами, весьма необычными для нас, европейцев. Двое моих соседей по столу вызвали полового, тот принес им клочок бумаги. Один из них, внимательно изучив записи, вынул из кармана жилетки маленькие аптекарские весы, а из штанов извлек большой кожаный кисет. Не отрывая глаз от записей, он достал из мешочка щепотку желтого порошка и бросил на весы. Половой, в свою очередь, достал из кармана такие же весы и кисет, и, перевесив порошок, поклонился клиенту. «Это хозяева золотых приисков» — пояснил мне мой сосед, наблюдавший со мной эту сцену, — «Они расплачиваются золотым песком». Я убедился, что никого, кроме меня, происходящее не удивило. Для этой части мира подобное было нормальным явлением.

Позже, вечером полковник вошел ко мне в отделение и вручил аккуратно сложенный листок со словами: «Спрячьте хорошенько!» Он пожелал мне спокойной ночи и на этом откланялся.

Когда я ознакомился с содержанием этого документа, волосы на моей голове поднялись дыбом. Это был чек на предъявителя на сумму в один миллион золотых франков, выписанный на французском языке, со штампом банка «Лионский кредит». Чек был предназначен для оплаты представительских расходов 2-го полка! До этого дня я никогда не держал в руках такого богатства. Я понял полковника, который после серии визитов, сопровождаемых обильными возлияниями, боялся потерять столь ценный документ. Не теряя ни минуты, я приказал поставить у дверей моего кабинета вооруженного часового. В ту ночь я плохо спал, поминутно хватаясь за наган, спрятанный под подушкой. Фраза «на предъявителя» напугала меня настолько, что я смог успокоиться только после того, как вернул полковнику этот «опасный документ».

В последующие дни, не помню, каким образом, до нас дошли известия о новых подвигах нашего «духовного отца», который следовал в первом эшелоне и находился  где-то рядом, на границе Манчжурии.

Из здания, где разместился личный состав этого эшелона, офицеры вместе с командиром этапа, знатными лицами и их дамами отправились в «Чайный домик». Могу добавить, что это заведение приблизительно соответствовало нашему «Кафе-Шантан». Там, употребив внушительное количество горячительных напитков, наш батюшка разделся и продемонстрировал почтенной публике свои плюшевые подштанники. Бедные дамы были так сильно напуганы, что пожелали спастись бегством. Пришлось их успокоить, сказав, что перед ними бородатая женщина, совершенно безвредная. Однако на этом все не закончилось. Дабы укрепить свой вес в глазах компаньонов, батюшка встал на четвереньки и посадил на спину очаровательных маленьких японочек. Командир этапа, возмущенный поведением отца Окунева, покинул помещение в сопровождении свиты и дам. Он выступил в роли автора весьма подробного рапорта, адресованного командиру полка.

Озеро Байкал с бесчисленными тоннелями осталось позади. Мы подъехали к Хинганскому хребту. Обычный персонал сменили солдаты железнодорожного батальона, вставшие к огромным печам мощных локомотивов.

Говорили, что этот регион очень опасен. Дикий и безотрадный вид открылся перед нашими глазами. Нагромождение камней наводило на мысль, что нас окружает лунный пейзаж. Никаких следов растительности или жилья. Чтобы отвлечься, я прошел в локомотив, где наблюдал за работой военных машинистов – ребят весьма смышленых и расторопных.

Куаньчэнцзы, 18 февраля 1916

Я проснулся солнечным утром в Куаньчэнцзы, на окраине Манчжурии.

Здесь нам требовалось пересесть на японский поезд, так как заканчивались русские железнодорожные пути с более широкой колеёй.

Еще вчера мы были в Харбине, похожем на китайский муравейник, с рынками, где продавалось женское молоко, с японскими районами, необыкновенной живостью, и импозантным кварталом, который назывался «европейский город», где сосредоточились все государственные учреждения, банки и тому подобное.

Харбин. Фото из альбома Э. Шульца «Через моря и океаны во Францию»

Харбин мне запомнился горечью поражения. Мне было обидно, что один из наших старших офицеров увел у меня из-под носа местную певичку – настоящую сибирскую красавицу с огромными томными серыми глазами, хотя мне казалось, что я порой ловил ее многообещающий взгляд, полный нежности.

Мы продолжили свой путь. Солдаты расселись по холодным, неотапливаемым японским вагонам. Они были так непохожи на наши уютные «теплушки»! Офицеры заняли свои места в поезде, которые тоже оказались насквозь промерзшими и неудобными. Вечером нам принесли грелки, отапливаемые древесным углем. К утру мы все чувствовали себя совершенно больными, отравившись угарным газом.

Всю ночь нам трижды или четырежды приходилось сходить с поезда, чтобы принять японских официальных представителей. Всякий раз неизменно повторялась одна и та же сцена в тех же декорациях: длинный стол в палатке, сервированный чашками с остывшим чаем, совершенно безвкусным, маленькие стопки рисовой водки, выступления на английском или плохом русском, одинаковые застывшие улыбки, такие странные для нас. Более всего нас поразила выносливость японских солдат: конвой с оружием в руках неподвижно стоял на ледяном ветру при двадцатиградусном морозе без шинелей, в одних гимнастерках. Это впечатляло!

Необходимо добавить, что японцы приняли все необходимые меры, чтобы скрыть прохождение нашего эшелона от глаз немецких шпионов. Солдатам категорически запрещалось не только открывать двери вагонов, но даже высовывать головы в окно.

Утром мы рассматривали пробегавшие перед нами «сопки», как здесь называли холмы, покрывающие эту голую и безлюдную местность. Во время Русско-японской войны 1904-1905 годов противники использовали эти возвышенности для организации укрепленных позиций, и в сводках Генерального штаба постоянно сообщалось о взятии или оставлении той или иной сопки.

28 февраля 1916

Наконец мы прибыли в Дайрен.

С какой радостью мы оставили негостеприимный японский поезд, чтобы погрузиться в трюм парохода «Сонтай»2 водоизмещением 12 тысяч тонн.

В ожидании команды на посадку наш полк построился в гигантское каре на площадке, покрытой слоем мокрого снега. Прошел целый час, а может и два, прежде чем она, наконец, прозвучала.

Пароход «Сонтай» с личным составом 2-го Особого полка перед отплытием из порта Дайрен.

Я буквально разрывался на части, исполняя всякого рода распоряжения полковника. Приходилось носиться от капитана судна к Дьяконову и обратно, обсуждать с лицом, ответственным за посадку, и любезными офицерами, все детали погрузки и организации нашего морского перехода. Здесь мое знание французского языка оказалось весьма важным и ценным, и помогло мне решить все поставленные задачи. Несмотря на усталость, меня буквально распирало от ощущения собственной значимости.

Темной и холодной ночью мы подняли якорь и начали бесконечное путешествие в неизвестность.

Продолжение следует…


  1. Во второй части своих воспоминаний Рыхлинский называет её приёмной матерью и упоминает её фамилию — Е.С. Вышеславцева.
    В течении многих лет она заведовала в Киеве больницей графини Софьи Сергеевны Игнатьевой (матери Военного агента во Франции). ↩︎
  2. Пароход «Сонтай» (Sontay) был построен во Франции в 1907 году. При следовании из Салоников в Марсель 16.04.1917 года «Сонтай» был торпедирован немецкой подводной лодкой U 33 в Средиземном море к юго-востоку от острова Мальта и затонул. Поднят в 1958-1959 гг. ↩︎